|
Его отец — орёл,
А мать его — сова.
Он мимо глаз моих прошел,
А я уже в дрова.
Напился красотой, иной
На свете не встречал.
Он был широк своей спиной,
А взгляд его рычал.
||
Он взглядом зажигал
Мои сердечные дрова.
Его отец — орёл,
А мать его — сова.
И я сгорал сильней,
До пепла я сгорал.
И взгляд был холодней
Речного дна.
|||
Его орлиный нос,
Огромные глаза
Ужалят, прям как трость,
Или же — оса.
Он был змеёй в обличье Божьем.
Что я несу? Он выше всех богов.
Он был моим Патроклом ложным.
Он — побужденье для создания грехов.
IV
Я минусов не видел
В нём. Как шоколад
Пятно на пол лица разлилось,
Иль родинка, иль вход, иль ад.
Кожа темная была,
А волосы — еще темней
Холодней речного дна,
Взгляд его, лютей.

Ах, Пушкин, если был бы ты звездою,
На небо каждый бы возвысил стих.
Не одалим погодой злою,
Не страшен кашель, чих.

Ах, если Пушкин был горами,
На лифте бы вознёсся ввысь.
С вершины пред тобой спадать готов.
Суровый облик, предо мной явись.

Крыла твои с отливами любви
Мне придавали слов для лиры.
Вы памятник себе воздвигли,
Вы — образ моего кумира.

Меня часто спрашивают:
«Что привито
К стихам тем, что напрашивают
Боль и слабость. Очевидно

Для других людей непонятно
Про что, в общем и целом
Написано, из жизни изъято,
Что не начёркаешь мелом?»

«Длинный вопрос» — отвечаю
Тихо, и еле слышно,
Шепчу, глаза поднимаю.
Прокручиваю свои мысли.

«Есть одна вещь, извнутри
Отражает мою печаль»
Я достаю из пари
Кармана горечь и паль.

«Вот это! Вот это! Вот это!
Послушьте!
Вот это, это то!
Иль они или те

Мрамором опалят,
Синевой сердце покроют.»
«Вы, наверное, печалью объят.
Так что же вас так тревожит?»

«Вот это, и те, и они
Ломают мне сердце.
И внешне, внутри
Им здесь не место.»

«Чья проза на вас так влияет?
Иль Пушкина, иль Достоевского?"
Я им кричу: «я их знаю
И чья проза, иль есть кого.

Я глотать никого
Не хотел абсолютно.
Я читал и того, и другого.
Вы орете, а мне уже людно»

Тишина. Я сижу
В коридоре, меня прогнали.
Я ощущаю стужу.
Сижу без горечи, пали.

Я хочу закричать,
Но рот на замке
Не должны восхвалять.
Лучше быть в темноте!

Коль меня не приняли
В люди. Поэтом признали.
В блюде вода с инеем,
Коль нету стакана с винами.

Пока это писал, я правда
Кричал.
Обгоняет даже гипарда
Мой ритм, пока это читал.

|
Хотела бы я быть котом Буковски,
Чтоб надо мною так же надрывались,
Чтоб гладили: "Кто ж так чертовски
Над тобою надругались?"

||
А я и слова промямлить не могу
И весь краснею, по-кошачьи:
«Я тут с тобой, я понимаю, друг,
Но в обесхвощенности я отчасти

Сам и виноват, я воровал
И под горячую, попал, ладонь»
«Я тебе сейчас отрежу хвост.
Угощайся. А еду мою не тронь»

И выхода, так такового, больше нет,
И я ступил к чужому дому,
Но оказался в этом доме человек,
Что заменил родную маму.

Потом попал я под колёса,
И Чарльз свозил меня к врачу.
Я не сувал из дома носа.
С тех пор я, кстати, не хожу.

Я косоглазый и нелепый.
Попытки мои пьяными казались,
Но до сей пор одно я ведал,
Что этот человек добрей, чем рысь.

Я ненавижу все свои стихи
И всё, что связано с моими же стихами.
Хочу писать, душа горит,
Но мои мысли стихи мои же грязью поливают.

Я не хочу писать, и я молчу.
Определенность моей жизнью не владеет.
И я лежу, в огне лежу
И дожидаюся капели,

Чтоб ненадолго вдохновение пришло,
Чтоб снова начеркать про глупые вещицы.
Это ни лагерь, ни отряд,
Ни суть бессмысленной зарницы.

Я буря, я несусь, сгораю,
Сгорев до тла, вздохну я тяжело:
«Я мусором себя считаю,
И жизнь моя пуста, в ней ничего».

Ты слышишь? Это ночь пришла,
Наставник мой и верный друг.
А я лежу, я задыхаюсь.
Повторно поглотил меня испуг.

Я урод самокритичный,
Пилигрим в стране стихов.
Я будто бы глагол безличный.
И в жизни моей смысл таков:

Я ничто и ничего,
Я не жизнь, а то,
Что я писать чуть раньше
Теряет смысл, в грязь упавши

Я пишу к тебе, родная.
Моих чувств не описать.
Средь каких гнилых людей
Мне пришлось тебя искать!

Я невзрачный и несчастный.
Одержимо сердце болью.
Но место, где мне было хорошо,
Там, где только мы с тобою.

И будь то поле, иль леса.
Везде найти тебя пытался,
Но осознал я слишком поздно,
Что запах твой в груди вписался.

И, может, ты меня не любишь так, как раньше,
Но ты сейчас огонь зажгла во мне!
И продвигался он все дальше.. дальше!
Тебя я видел наяву, а не во сне.

И, может, ты, столь хрупкая девица,
Не возвратишь любовь к моей стране.
Но что страна? Ты стала миром!
Ты стала мыслями в моей же голове.

Ты не суди меня, поэта-горе.
Я, может, плохо про тебя пишу.
Слог мой посвящен тебе одной
И нежно, с трепетом, тебе одной служу.

И, может, вряд-ли кто-нибудь из школы
Запомнит это, так сказать, творенье.
Но ты моя. Одна, одна, запомни!
Ты вызываешь у меня волненье.

При твоём взгляде сердце уходило в пятки,
И я дрожал весь, чуть дыша.
Я знаю, мы с тобой играем в прятки.
И вольность эта не проста..

Ты жить меня заставила в мгновенье!
О милая! Ты ж Божье творенье.
И ты играешь надо мною злую шутку,
И ты лишаешь здравого рассудка.

Я вечно весь к твоим ногам приклонен.
Ты - для меня глоток свежей воды.
Ты - мой туман, ты - чисто поле.
Ты - идел всеобщей красоты.

Я много посвящу тебе
Таких бездарных, глупых строк.
Ты - на листе бумаге, ты - моя.
А я твой.. раб на долгий срок.

Я могу долго упиваться
Твоей изящной красотой.
Я со своим умом сражался,
И я пошел на перебой.

Ты - мёртвая невеста с ярким взором.
Я полюбил тебя такою навсегда.
Меня пленили твои губы.
Твои улыбка и глаза.

Я многосложнен и учтив.
Я грубою особую считался до сей пор.
Весна меня поработила.
А вместе с ней - твой тёмный взор.